В детстве я часто спрашивала у отца, каким он помнит этот день. Ведь должен был помнить, все-таки ему тогда было уже без малого восемь лет. Отец почему-то обычно отмалчивался или технично переводил разговор на другую тему. И вообще относился к празднику странно. С одной стороны - искренне называл его самым великим и единственно важным, а с другой - праздником словно и не считал. Конечно, как и все, ходил на митинги, как все, сидел с друзьями за столом, пел песни... но чувствовалось, что при этом не испытывает "положенной" радости. И морщится от пафосных речей.
Рассказал он только однажды, когда я была уже достаточно взрослой. Не знаю, возможно, мой отец просто обладал хорошим и образным слогом, но после его рассказа я тоже навсегда перестала воспринимать День Победы как ПРАЗДНИК.

...День был очень яркий и солнечный. Такой яркий и такой солнечный, что слепило глаза. И наполненный невероятной какофонией криков, пения, смеха, визга гармошек. Прямо на улице расставляли столы, люди тащили все из домов, тут же пили, плясали, плакали. Женщины достали из сундуков "выходные" платья и платки, резко пахнущие нафталином. Запах нафталина переплетался с запахом цветущей черемухи, вареной картошки и взбаламученной пыли. Малышня, не сознававшая еще глубины происходящего, но зараженная всеобщим сумасшествием, носилась стайками, путалась под ногами у взрослых, а те не ругались, обнимали и целовали всех подряд, не разбирая, и совали дешевые липкие конфетки...
- Это было удивительное, прямо-таки упоительное счастье, - говорил отец. - Мне казалось, что я сейчас в нем захлебнусь и сердце выскочит из груди. Никогда еще в моей жизни не было столько цвета и столько звука. Наверное, это могло бы стать самым точным определением того дня - "бесконечный цвет и бесконечный звук". Но внезапно среди всей этой пестроты и громкости я наткнулся на что-то темное и тихое. Даже сперва не понял, на что именно - просто бежал мимо и меня царапнуло несоответствием. Я остановился. И увидел соседку, жившую через два дома. В черном платке и линялой кофте она стояла за своей калиткой и смотрела на веселящийся народ. Я знал, в чем дело. Все знали. У этой женщины на фронте погибли муж и четверо сыновей. Когда призвали четвертого, младшего, она обивала пороги инстанций, валялась в ногах у военных чинов, умоляла. Ведь и по закону, вообще-то, не положено последнего кормильца забирать. Но во время войны какие законы? Буквально полмесяца назад пришла похоронка и на него. Четверо сыновей. Четверо! Знакомые судачили, жалели, вздыхали: эх, война, будь она проклята... И вот теперь соседка стояла - и смотрела. Как вокруг поют и пляшут. В лице ее не было укора, боли или тоски. Ничего не было. Ничего совсем. Она смотрела так... словно вокруг - пустое место. Потом повернулась и ушла в дом. Дверь скрипнула и закрылась. А у меня вдруг белый день померк перед глазами. Как будто выключили свет: щелк - и нет ни солнца, ни цветов, ни нарядной толпы. Только тишина и темнота.
Я убежал домой.
Меня звали друзья, искала мать, а я сидел за сараем и не мог понять, как можно радоваться и праздновать, когда где-то есть дверь, за которой - женщина с мертвым взглядом... Наверное, в те минуты я попрощался с детством. И как ни пытался потом, все годы, так и не сумел прогнать их из памяти. И, знаешь, если бы я ставил монумент Победе, то это был бы не Воин-освободитель и не могучая Родина-мать с мечом. Это была бы фигура сухонькой сутулой бабы, молча глядящей на мир, которому она отдала больше, чем способен отдать человек.